Журнал День и ночь - Автор неизвестен

Ты был по-хорошему честолюбив, рвался к успеху и добивался его. В первые годы явно тяготился нашим провинциальным городом, нередко в сердцах приговаривал: «Эх, старичок… надо драпать отсюда, драпать!». Но постепенно прирос душой к Красноярску, породнился с ним, и даже когда позднее появилась возможность переехать в столицу, ты этой возможностью не воспользовался. Жадно осваивал новые жанры — и был так же, как и в поэзии, успешен и в прозе (помню первую твою повесть «Ню-ню-ню», а потом был скандал с повестью «Имя твоё единственное»), и в драматургии (особенно — в годы перестройки).

В те хмельные эйфоричные времена вся страна смотрела фильмы по твоим сценариям — «Торможение в небесах» (с Георгием Жженовым в главной роли), «Запомните её такой» (с великой Ангелиной Степановой). Помню, герой одной из твоих пьес (прототипом его был известный многим красноярцам нестареющий бунтарь Николай Клепачев. он и сегодня бунтует!) пробивал головой кирпичную стену — и эта метафора с восторгом воспринималась столичными зрителями. Ты и сам тогда часто ломился в глухие стены и в запертые двери — и в годы перестройки эти подгнившие стены рушились и двери срывались с петель, а вот позднее, когда желанная демократия, казалось бы, победила, ты вдруг с изумлением обнаружил, что новые стены пробить куда труднее, потому что они из ваты.

Ты разделял тогда всеобщие либеральные иллюзии, был избран на съезд народных депутатов ссср, выступал там, отстаивая интересы сибиряков, а позднее, после краха путчистов и развала Союза, откликнулся на призыв первого губернатора края Аркадия Вепрева — и на несколько лет превратился в высокопоставленного чиновника «с человеческим лицом» в обновлённой (как тогда казалось) администрации. В ту пору мне тоже довелось поработать (вернее — послужить) рядом с тобой — и я был свидетелем того, как быстро ты разочаровался во многих иллюзиях. Не раз вспоминались тогда мандельштамовские строчки «Власть отвратительна, как руки брадобрея.». Любая власть! Ведь на плечах у каждого чиновника — незримые погоны, и надо постоянно помнить об этом и соблюдать строжайшую иерархию, а мы с тобой «гнилые интеллигенты» — разве могли мы этому научиться?

Уже на излёте своей недолгой административной карьеры ты «сочинил» одно из лучших своих творений — журнал «День и Ночь». Помнишь, как полушутя, в порядке бреда, «как бы резвяся и играя», мы взахлёб придумывали этот журнал — и мне, Фоме неверующему, тогда казалось, что всё это, конечно, пустые фантазии, и ничего-то из наших маниловских прожектов не получится… А ведь получилось! Именно тем ты и отличался всегда от меня, что не ограничивался фантазиями, мечтами, а упрямо, упорно, настойчиво добивался их осуществления.

И пятнадцатилетнее существование журнала «День и Ночь» — без постоянного финансирования, без штатов и без гарантий — это, без преувеличения, можно считать литературным чудом, прекрасной художественной самодеятельностью, светлым праздником, который всегда был с нами… пока ты был с нами.

Многолетнее хождение по кабинетам, выколачивание спонсорских денег на журнал и другие издательские проекты (одна книжная серия «Поэты свинцового века» чего стоит!) — всё это изнурительное, мучительное подвижничество, конечно же, сильно укоротило твой век. «Так бы галстуком и удавил!» — прорвалось в одном из твоих стихотворений, посвящённом тем же самым спонсорам. И не надо ждать добрых слов за всё, что ты сделал, от чиновников с незримыми погонами (тем более — эполетами) на сановных плечах — они стихов не читают. А спасибо тебе скажут верные читатели, братья-поэты и все те, кого ты любил и кто тебя любит.

Пройдут годы, Рома, и я забуду дату твоей смерти, но никогда не забуду день твоего рождения — 21 мая… И всегда буду слышать твой голос, твои стихи:

Нет, я ещё скажу, нет, я ещё поведаю,как нам далось легко, светло, как сон во ржи,то, что на свете называется победою, —А почему? А мы не знали лжи.

Нет, ложь была, неслась над нами тучею,и огненной реки шипела полоса!Но шли дорогой мы, дорогой самой лучшею —из глаз в глаза.

г. Красноярск

Михаил Стрельцов

Держусь

Странно вспоминать: с начальных классов я занимался в городском народном театре, а когда школа и попытка штурма режиссёрского отделения Кемеровского института культуры остались позади, уступив место библиотечному обучению, некая тоска по сцене толкала меня к чтению пьес и сценариев. От Лермонтова, Гоголя, Островского и Чехова до Леонова, Вампилова и Рощина. Однажды в библиотеке предложили серенькую, но весомую книгу. Так я познакомился с драматургом Романом Солнцевым. И думал, что, видимо, это классик, наверняка давно состарившийся. Потому что имя уже было на слуху, нет-нет да упомянет о нём Сергей Донбай, руководитель областной литературной студии «Притомье», куда я повадился захаживать.

Затем я увидел журнал «День и Ночь». Два экземпляра каждого номера, присылаемых из Красноярска, Сергей Лаврентьевич бережно передавал для чтения избранным «притомцам», и сколько ни желай, ни тяни руку, ни звони, ни спрашивай — журнал до меня не доходил. Так, дадут полистать минут на десять. Успеешь ухватить кусочек текста, и сразу — какой журнал хороший, вот бы опубликоваться! Что вряд ли. Как я понял, Роман Солнцев что попало не печатает.

Бежало время, в котором эпизодами — снова уплыл из-под носа заветный номер «ДиН». я снова перечитал пьесы Солнцева. открыл для себя его прозу и поэзию… Не специально, попутно — сообразно с интересами молодого человека, позиционирующего себя в качестве поэта. А году так в 2000-м стал, наконец, избранным «притомцем» и прочитал номер «ДиН» от корки до корки, смакуя свою «избранность», но торопясь — номер ждут другие. Так, в юности, мы читали «Детей Арбата» и «Мастера и Маргариту» — наспех, но с наслаждением. За это чувство я полюбил Романа Солнцева заочно.

И не предполагал даже, что судьба сделает крутой поворот, и ровно через год мы пойдём с ним за водкой для писательского застолья, а он, узнав, что я из Кемерова, с тонкой иронией будет рассказывать, как на том самом семинаре (мне не надо было говорить, на каком, пусть и на свете меня не было, когда в Кемерово приезжал Смеляков, но легенды живут, пока повторяются) — словом, на том самом семинаре Буравлёв забыл пиджак с командировочными на 200 человек в парке, на берёзке, а утром нашли, за ночь никто не взял. Эта новая байка от Романа Солнцева пополнила мой багаж знаний о кемеровском семинаре 72-го. И вот так сложилось первое впечатление о самом Романе Харисовиче, у которого, кажется, были в запасе истории про пьющих поэтов на каждый город и каждый год.

При таком спонтанном и динамичном знакомстве как-то язык не повернулся сказать о перечитанных мною пьесах, о журнале. Поблагодарить. Не люблю подхалимажа. А в тот момент похвалы слушателя Всесибирского семинара в адрес руководителя мастер-класса именно так и выглядели бы. Наверное. Теперь я жалею, что так и не рассказал ему о своих впечатлениях. А потом. Потом пошла другая жизнь, в которой возникали ситуации и истории, за которые мы могли говорить друг другу «спасибо». Он чаще. Не потому что я много чего ему хорошего делал (как-то даже перевозил подарки для родственников в Кемерово), а просто он умел, в отличие от меня, говорить «спасибо».

Он не был «старым классиком», каковых я уже, к сожалению, успел навидаться по провинциям. Бодрый, энергичный, юркий, в лад матерящийся, Солнцев, тем не менее, был для многих личностью, которой «спасибо» можно не говорить, и так придёт, всё сделает, всё решит. От него исходило ощущение надёжности, и не зря. Роман Солнцев запомнился, как человек, неохотно допускающий в свой круг, но если уж допустил — уверен, за каждого готов был порвать глотку или отдать последнюю рубаху. Однако, и он уже понимал, что рубах и сил на всех не хватит. При этом — какая-то непостижимая детская доверчивость. Может, поэтому, нет-нет, да и проскальзывал вблизи него проходимец, которому и рубаху отдай, и глотку его врагам перегрызи, а после — и самого Солнцева можно грязью облить. Открытие подлости в человеке Роман переживал сильно и сложно, и вновь круг становился более тесным. Ненадолго.

Эти пульсации обид и прощений касались меня тем боком, что вдруг мы становились близки, переписывались по электронной почте чуть ли не каждый день, обсуждали писательские дела (не секрет, что длительное время на писательских собраниях я «сидел на протоколах»), а потом — резко попадал в «зону отчуждения». Проходило три-четыре месяца — и внезапное письмо: «Михаил! Нет ли среди твоих ребят чего-либо для журнала? То, что тебе резко понравилось, запомнилось? Мы делаем новый номер.».